(Ленин).
Эта меткая характеристика применима и к основной массе прохоровских рабочих на заре рабочего движения. Старый ткач И. М. Куклев говорит: «Работницы, а также часть рабочих смотрели на хозяина, как та святыню. Кто был для них хозяин? Благодетель. Кто такой был мастер? Хороший, благородный человек. И именно их — хозяина, мастеров—и выбирали обычно работницы в качестве своих представителей. Как, бывало, станешь собирать записки с фамилиями кандидатов в правление потребительского общества, так только и читаешь: Прохоров, Рожков, Гаврила Гаврилович и другие лица из начальства. В этом конечно была известная доля холопского расчета: заведующий-де будет знать, что Маланья его наметила, хорошую основу при случае даст...»
Жилье:
В 90-х годах на склонах Трех гор одна за другой стали вырастать каменные казармы. Фабриканты, учитывали большие выгоды, связанные с жизнью рабочих в казармах: бесплатная койка прикрепляла к фабрике, а постоянная угроза выселения сковывала готовность рабочего к борьбе против хозяина. К тому же жизнь в спальнях облегчала фабричной администрации наблюдение над рабочими и борьбу со стачками. Строительство казарм производилось с учетом стратегических требований на случай стачек: между казармами воздвигались высокие заборы, изолировавшие их население; каждая казарма соединялась с фабричным двором воротами, через которые полиция в дни волнений загоняла рабочих на фабрику.
Рабочий Ф. Ф. Доведенков описывает 40-ю спальню:
«Огромное здание со множеством железных колонн, со сплошными нарами, тремя проходами вдоль и двумя проходами поперек. Лавок нет, и люди сидят каждый на своем ящике-кровати. У каждого такого ящика — крышка, которая поднимается вместе с постельником; это — сундучки для хранения вещей. По нарам ползали во множестве клопы и вши; в щелях были целые тучи этих насекомых. Столов и табуреток не было; были самодельные скамейки, но ставить их было некуда, и: по приказу администрации сторожа выкидывали их. Когда я раз вернулся с фабрики в 2 часа ночи и вошел в свою казарму, я чуть не задохся от спертого воздуха...»
Не лучше было и в «парных спальнях». Так назывались каморки, расположенные по обе стороны коридора и отделенные дощатыми перегородками, не доходившими до потолка.
В каждой такой каморке, занимавшей не более 25 квадратных метров, жили четыре бездетных семьи.
«Жило нас здесь четыре пары, — рассказывает рабочий Базин,— две — на этой стороне, две —на той. У каждой пары кровать занавешена ситцевым пологом. Проход оставался в одну половицу; если один идет с кипятком, другому нужно отойти в сторону».
Такая же теснота была и в «семейных» каморках. «В небольшой комнате размером в 4 метра длины и 2,5 метра ширины жило нас две семьи, — рассказывает Т. Донцова.— У меня двое детей и: у них — двое. В комнате стояла их кровать и наша кровать, а посредине—узкий проход. Дети спали на сундуке или на полу».
Огромное большинство рабочих жило в холостых спальнях.
Совместно с семьей рабочий мог жить в казарме лишь в том случае, если и жена его работала на фабрике. Стоило однако одному из супругов оставить работу, как на следующий же день вся семья выселялась из казармы. Такое правило Прохоровы установили в целях привлечения на фабрику дешевого женского труда.
Раздельное жительство рабочих от своих семей вошло на Прохоровке в традицию. Время от времени рабочие получали от администрации разрешение на кратковременный приезд жены для свидания. На этот случай при казармах существовали две комнаты. Если они бывали заняты — а случалось это часто, — жены устраивались на ночлег в общих спальнях под нарами.
Из-за уплотненности парных спален бездетные семьи также иногда подолгу жили порознь в разных казармах. «Когда я женился, — рассказывает рабочий Юрков, — мы целый год жили врозь: жена — в «манеже» (женской спальне), а я — в холостой казарме. В неделю раз записку давали; придет, бывало, жена, под койку ложились, занавешивались и так ночевали».
Семьи, жившие в парных или семейных каморках, часто перебрасывались из одной комнаты в другую. Работница Якимова рассказывает: «Если я раньше бездетная была да родился у меня потом ребенок, меня переселяли в семейную каморку, а если затем помер ребенок — меня снова на парную переводили».
В поселке рабочие снимали утлы или койки в тесных, до крайности переуплотненных коечно-каморочных квартирах. «Известия Московской городской думы» (октябрь 1902 г.) так описывали состояние этих домов:
«Они выстроены из половинчатого и барочного леса. Оконопатка дурная, вследствие чего квартиры сыры и от стен дует.
Встречается множество домов ветхих, никогда не ремонтируемых и ставших почти негодными для жилья. Отхожие места содержатся крайне грязно; отмечено множество случаев, где экскременты покрывали пол слоем в четверть аршина и возвышались над сиденьем; нередки случаи, когда ямы переполнены и содержимое их ползет в сени, а иногда даже под пол квартир...»
Обследование коечно-каморочных квартир Москвы, произведенное городской думой в 1899 г., рисует мрачную картину быта московских рабочих. Вот отдельные записи обследователей:
«Квартира представляет ужасный вид: штукатурка обвалилась; в стенах отверстия заткнуты тряпками; грязно, печка развалилась, легионы тараканов и клопов; нет вторых рам, а потому холодно. Отхожее место развалялось настолько, что туда опасно ходить. Таковы все квартиры в доме».
Квартиры эти состояли в большинстве случаев из комнаты, одна часть которой выделялась под каморки, а другая была вплотную уставлена койками. Койки были одиночные и двойные; последние сдавались либо семейным либо посторонним даже незнакомым лицам. Одиночные койки также иногда занимались двумя жильцами: один спал на ней ночью, а другой — днем. За одиночную койку брали от 1 руб. 40 коп. до 2 рублей, за двойную — от 2 руб. 40 коп. до 3 рублей в месяц.
В таких условиях жило от 15 до 20 процентов московского населения. Обследование 1899 г. зарегистрировало в Москве 16 376 коечно-каморочных квартир с 180 050 жильцами; в 1912 г. уже насчитывалось 24 597 таких квартир и 320 638 жильцов, а накануне Октябрьской революции в Москве числилось 27 095 коечных квартир с населением в 340 589 человек. В Хамовническом районе коечно-каморочные жильцы составляли до 25 процентов всего населения. Коечно-каморочные квартиры были переполнены до крайних пределов. А в это самое время в Москве пустовало около 5 тысяч барских квартир, из-за дороговизны совершенно недоступных для рабочих.
После 1905 г. рабочие, жившие на вольных квартирах, добились от Прохоровых выдачи квартирных денег в размере 2 рублей — 2 руб. 50 коп. в месяц. Но денег этих нехватало.
«За 2 руб. 50 коп., что давала контора, — говорит С. А. Зенькович, — найти каморку, в которой могла бы поместиться семья, не было никакой возможности; приходилось доплачивать своих 5—6 рублей в месяц».
Пропитание:
По сравнению с дореформенным периодом питание рабочих в 70-х годах даже ухудшилось. Продукты поднялись в цене на 40—50 процентов, и стоимость артельного питания с 3 рублей увеличилась до 4 руб. 50 коп. Заработная же плата текстильщика понизилась и составляла в 70-х годах от 6 руб. 67 коп. до 9 руб. 65 коп. в месяц. При этом у рабочих, связанных с деревней, контора фабрики по требованию волостных правлений удерживала еще часть заработка для покрытия задолженности по податям. Нередко с рабочего взыскивали «оброк» (подать) и за отца. Вычеты эти в среднем составляли от 1 рубля до 3 рублей в месяц, но иногда они достигали и 8—9 рублей. У работницы Наталии Курановой например из заработка в 6 руб. 50 коп. контора удержала 2 руб. 17 коп. податей; у ткача Никиты Сурсакова при заработке в 7 руб. 42 коп. было удержано 4 рубля и т. д.
При таких условиях рабочим не оставалось ничего другого, как только ограничивать себя в питании. Это они и делали.
Рабочий Никифоров рассказывает: «Мясо мы ели два раза в год—на пасху и на рождество. Оброк ведь надо было платить; где же тут было мясо покушать, как бы оно дешево ни было. Даже ситного не ели—почти одним черным хлебом питались».
Об этом же вспоминает И. М. Куклев: «Кружка молока стоила 5 копеек, но разве каждый день его рабочие пили? Брали кружку молока для детей и старались на два дня растянуть».
В артелях строго соблюдались посты. «В ткацкой артели, — рассказывает А. К. Чистяков, — по средам, пятницам и в постные дни людям давали щи со снетками и редьку с подсолнечным маслом. При этом масло, как правило, смешивалось с водой: одна часть масла на три части воды. К ужину иногда давали «мурцовку»—хлебные корки с водой».
Об артелях подростков М. Д. Краснов рассказывает: «Основное питание здесь составляли щи — кислая капуста и вода. Картофель в щах был за редкость — к праздникам только. Каша гречневая, самая дешевая, маслилась щами. Подбирать остатки на столах у старших рабочих не позволялось, да и остатков-то не было».
Начиная с 1900 г., цены на продовольствие стали снова расти. За 7 лет (с 1900 г. по 1907 г.) стоимость харчей в сборной артели на Прохоровской фабрике увеличилась в 1 1/2 раза — с 14—15 копеек до 22—24 копеек в день, а в женской артели даже в три раза— с 6 1/2 копеек до 16—17 копеек в день. Хотя в 1905 г. рабочим удалось добиться некоторого повышения заработной платы, все же она заметно отставала от роста дороговизны.
С. А. Зенькович рассказывает: «В 1905 г. я в отделочном цехе ситценабивной фабрики получал 37 копеек в день; харчи же в артели стоили вначале от 18 до 22 копеек, а позже доходили до 28 копеек в день, так что от заработка оставались гроши».
Потребительское же общество при фабрике продолжало служить в руках Прохорова орудием воздействия на рабочих при конфликтах. В моменты стачек лавка прекращали отпуск товара в кредит. Когда в 1912 г. рабочие Прохоровской фабрики решили об'явить забастовку протеста против ленскогорасстрела, правление потребительского общества немедленно прекратило отпуск товаров в кредит. Не ограничиваясь этим, Прохоров «предложил» торговцам поселка также закрыть всякий кредит рабочим. Торговцы были в зависимости от фабрики; через фабричную контору они получали долги с рабочих. Ослушаться фабриканта торговцы не посмели. «Все лавки находились в руках Прохорова, и нас брали голодом, — говорит Ф. Г. Румянцев, — забастовка поэтому была сорвана».
При следующих стачках рабочие пытались собственными силами организовать снабжение бастующих. Сергей Волков вспоминает, как в 1914 г., перед забастовкой, в артелях собирались и сушились куски хлеба, остававшиеся от обеда и ужина. В дни стачки рабочие сильно голодали; ели ворон, галок, голубей.
Заработная плата:
В 1913 г. взрослый рабочий при печатной машине получал у Прохоровых 24 руб. 45 коп., а прядильщик— 22 руб. 68 коп. в месяц. Таков был заработок квалифицированных рабочих. Неквалифицированные же получали 7-8 рублей в месяц.
В среднем русский рабочий-текстильщик получал накануне войны 17 рублей в месяц—в два раза меньше металлиста и в пять раз меньше английского ткача. Еще более низкую плату получали женщины: складальщица например зарабатывала 12 руб. 44 коп. в месяц.
Здоровье:
В редких случаях увечным назначалась пенсия, размеры которой при этом были крайне мизерны. Прядильщику Малашкину, попавшему в барабан чесальной машины и потерявшему два пальца, Прохоровы назначили пенсию в 1 руб. 33 коп., печатнику Фокину за искалеченную машиной руку — 69 копеек. В 1906 г. пенсии на фабрике получали 92 человека, и за весь год им было выдано 930 рублей.
Большое число несчастных случаев на Прохоровке об'яснялось в значительной степени и длинным рабочим днем. В 80-х годах на фабрике работали с 4 часов утра до 8 часов вечера с тремя перерывами общей сложностью в 2 часа.
В 1897 г. рабочий день согласно закону, изданному после стачки петербургских текстильщиков, был сокращен до 11 1/2— 12 часов. Однако Прохоровы стали применять сверхурочные работы в таком большом размере, что закон фактически оказался обойденным. Кочегар Кузьмин например имел в марте 1897 г. 130 сверхурочных часов, рабочий А. Иванов— 104 сверхурочных часа, а в 1910 г. некоторые рабочие отделочного цеха «перерабатывали» до 158 часов в месяц.
В 1906 г. рабочий день в итоге борьбы был сокращен до 10 часов, но сверхурочные работы продолжались.
Среди текстильщиц было много туберкулезных больных. По данным профессора Эрисмана, изучавшего труд и быт текстильщиков, туберкулез был типичной профессиональной болезнью ткачей. Ткачи страдали также малокровием, наиболее сильно поражавшим ватерщиц. Все они были бледны и отличались малым весом—в среднем менее 3 пудов.
На одном из собраний дружинников Прохоровской фабрики— участников вооруженного восстания 1905 г. — резко бросалась в глаза изуродованность пальцев у большинства присутствовавших. У кого нехватало сустава, у кого — одного пальца, у кого — двух. Увечья эти были получены ими еще в период ученичества, когда при чистке мюльмашин на ходу малолетние то и дело калечились.
Дети:
Гнет, тяготевший над рабочими Прохоровской фабрики, губительно сказывался и на детях. Ранний выход роженицы на работу лишал ребенка необходимого ухода.
Если средства позволяли, семья нанимала малолетнюю няньку; но помощь от такой няньки была невелика.
«Из деревни девочку восьми лет привезли в няньки, за 2 рубля, — вспоминает работница Горнова.— Ну что же, и та маленькая; и за той и за другой ходить надо было».
Низкий заработок, особенно у рабочих, живших на вольных квартирах, делал и наем малолетней няньки непосильной роскошью. Тогда за ребенком посменно ухаживали приходившие с работы усталые родители.
Никифоров рассказывает: «Работали мы с женой в разные смены. Как придет время на работу итти, возьмешь ребенка на руки и несешь его к фабрике; здесь стоишь у ворот, дожидаешься: жена выходит, берет ребенка и уходит с ним домой, а ты идешь на работу. И так ежедневно в любую погоду...»
Лишь в 1903 г. по настоянию рабочих на фабрике были открыты ясли на 40 детей. Прохоровы и здесь экономили на всем: в яслях не было даже кроваток, и детей укладывали на нары, по пятеро в ряд. Экономили и на литании. В результате такого ухода смертность детей в яслях достигала 30—40 процентов.
Работницы вынуждены были оставлять ребят на попечение квартирной хозяйки или соседки. Детям совали в рот соску с нажеванным и смешанным со слюной хлебом, усыпляли ядовитым маковым отваром. Это тоже приводило к высокой смертности грудных ребят. Дети вымирали.
«У меня было 12 человек детей, — рассказывает И. М. Куклев,— из них только двое осталось».
«Детей было 11 человек, а выросли трое, — говорит ткачиха А. П. Киселева.. — Уйдешь, бывало, на фабрику, а на душе — тревога, за детей всегда сердце болело».
Те из детей, которые уцелели, попадали в затхлую атмосферу прохоровских казарм, где они спали в грязи, на полу и находились без всякого присмотра. В «спальне» дети всем мешали. Из-за них часто возникали ссоры между задыхавшимися в тесной каморке семьями. Детский крик мешал уснуть взрослым, пришедшим с ночной смены. «О работы придешь, — рассказывает Никифоров, — только и думаешь, как бы уснуть. И потому детей выпроваживали из каморок в коридор. Но и оттуда их прогоняли. Дети играли на кухне и в уборных. В кухне — жара, а в уборных — на минуту войти и то задохнешься, а они играют там».
В таких условиях совершенно не случайным является опубликованный в журнале «Рабочее дело» следующий факт гибели ребенка в прохоровской казарме:
«15 октября 1909 г. после полудня в семейной спальне, в клозете четвертого этажа, провалился через отверстие сиденья четырехлетний мальчик. В момент события взрослые ушли на смену. Когда отец вернулся с работы и бросился на помощь, то уже прошло минут тридцать, и мальчика извлекли мертвым».
По словам «Рабочего дела» подобный случай происходит в прохоровских казармах не впервые.
Духовность:
Влияние церкви особенно сильно сказывалось на работницах, уровень развития которых был крайне низок. В огромном своем большинстве работницы еще сохраняли связь с деревней; крестьянская идеология крепко держалась в их среде.
«Как придешь к ним, бывало, в спальню, — рассказывает рабочий Дудалев, — словно в монастырь попадешь — кругом иконы. В мужскую казарму зайдешь — иконки три-четыре на весь этаж, а у этих каждая над своей головой штук пять понавесит икон с лампадками».
Старая работница Горлова об'ясняет эту религиозность кабальными условиями труда. «Работали мы на фабрике тяжело — по 10—12 часов в сутки, не считая домашней работы. На душе всякие невзгоды. Никаких развлечений — ни клубов, ни театров мы не знали. Ну, и шатались по всяким церквам и мощам...»
Бравые казаки:
Выпущенная боевой организацией при Московском комитете партии большевиков листовка «Советы восставшим рабочим»:
"6) Строго отличайте ваших сознательных врагов от врагов бессознательных, случайных. Первых уничтожайте, вторых щадите. Пехоты по возможности не трогайте. Солдаты — дети народа и по своей воле против народа не пойдут. Их натравливают офицеры и высшее начальство. Против этих офицеров и начальства вы и направьте свои силы. Каждый офицер, ведущий солдата на избиение рабочих, об'является врагом народа и ставится вне закона. Eгo безусловно убивайте.
7) Казаков не жалейте. На них много народной крови, они всегдашние враги рабочих. Пусть уезжают в свои края, где у них земля и семьи, или пусть сидят безвыходно в своих казармах. Там вы их не трогайте. Но как только они выйдут на улицу — конные или пешие, вооруженные или безоружные — смотрите на них, как на злейших врагов, и уничтожайте их без пощады."
Лапицкая С. Быт рабочих Трехгорной мануфактуры. — М.: ОГИЗ, Государственное издательство «История заводов», 1935.
